Первое воспоминание моей жизни связано с церковью. Я лежу, туго 
                          спеленатая, на церковной скамье и гляжу вверх. Рядом со мной никого, 
                          но ничуть не страшно и я не плачу. Рядом со мной кто-то есть, и это 
                          —  БОГ. 

                          Девчонка из глухого украинского села, приехавшая в Одессу на 
                          заработки, каждый божий день носит меня в Успенскую церковь, 
                          родителей, конечно, об этом не извещая. По официальной версии она 
                          гуляет со мной вокруг Оперного театра, а неофициальную проверить 
                          некому: отец целый день на работе, а у матери, благодаря моему 
                          нелегкому рождению, тромбофлебит. Мать не встает с постели, а я, 
                          рахитичное создание, лежу себе в цинковом корыте, изучая разводы на 
                          потолке, оставленные всемирным потопом, и терпеливо дожидаюсь, 
                          когда одна чорнява дівчина понесет меня в церковь или другая придет 
                          кормить. Тетя Надя Руденко, мать Эдика, родившегося днем позже 
                          меня, наша соседка по коммунальной квартире в Авчинниковском 
                          переулке и моя молочная мать.  До нее меня кормил в роддоме кто не 
                          попадя —  мамаши всех национальностей. И русские, и украинки, и 
                          еврейки, и гречанки, и польки, и молдаванки, и... Так что я дочь всей 
                          Одессы. Вскормленная ее молоком, я никакого внимания на 
                          национальность не обращаю, тем более что как таковой меня ее 
                          лишили в 1997 году высшим судом израильской справедливости. Но до 
                          этого замечательного момента надо было, как говорится, дожить. Его 
                          надо было заслужить, приняв крещение в 1990 году в карагандинском 
                          приходе  Католической церкви.

                          Почему не в Православной? А вот это уже только Богу известно.  Но, 
                          наверно, потому, что православных любят, а католиков нет.  У 
                          православных, видите ли, ЛИТУРГИЯ, а у католиков месса. У
                          православных ЦЕРКОВЬ, а у католиков  костел, кирха, экклезия и еще 
                          неизвестно что... Я лично никакой разницы не вижу: дары 
                          пресуществляются, служба идет, таинства совершаются, Господа 
                          нашего и там и там одинаково зовут Иисусом Христом, а Его 
                          Пречистую Мать —  Девой Марией. Но людям православным хочется 
                          считать иначе, нравится полагать, что у них вера крепче, надежда 
                          правильнее, любовь сильнее. Советские люди тоже считали, что у них 
                          лучшая страна в мире. Они утверждали, что она шире всех 
                          царств-государств, что в ней лесов, полей, рек и всего прочего больше, 
                          чем где бы то ни было.  Понятно, что  в других мирах ничего 
                          подобного не было, поэтому люди там понятия не имели о счастье. 
                          Короче, развитое православие меня смущало. Нельзя сказать, что  я не 
                          делала попыток постичь его глубину и совершенство. Но они всё не 
                          постигались, они всё не находились. Недаром герои русских сказок 
                          отправлялись искать что бы то ни было за тридевять земель. 
                          Отправлялись в Рим, становились католиками. Остановившись перед 
                          сказочным камнем на распутье, и я недолго думала, а пошла себе 
                          налево. Там, слева, и располагалась моя церковь. Недалеко от 
                          угольных шахт в предместье Караганды под названием Майкудук. 
                          Ступени ее вели не вверх, как полагается в роскошных храмах, а вниз, 
                          потому что так распорядилась советская власть, но ведь и Христос 
                          родился в пещере.

                          Ко времени крещения я потеряла уже все, что было можно потерять: 
                          моральный облик и постоянное место работы, беспечную молодость и 
                          возможность опубликовать книгу стихов. Книгу набрали, потом набор 
                          рассыпали, в одной из «закрытых» рецензий  (существовала в то время 
                          такая форма проявления бдительности, сочиненная специальным 
                          отделом при ЦК партии) утверждалось, что я сионистка, а в другой — 
                          монархистка. Здоровье пошатнулось, бдительность притупилась, что 
                          было некстати, поскольку жила я в месте, которое культивировало 
                          подонков, стукачей и убийц. Чтобы перебраться в другое место нужны 
                          были хитроумные ходы,  грандиозные связи и немыслимые средства: 
                          ни того, ни другого у меня отродясь не было.  А были у меня муж, 
                          сын, соцветья слов и завихренья мыслей. Вскоре к этому прибавилась 
                          Католическая церковь —  «лучшее из стихотворений», по 
                          определению Леса Маррея. 

                          Но произошло это не мгновенно, как в тех же сказках, а в отведенный 
                          срок, которым в тот момент владел отец Альбинас, двадцать пят лет 
                          укреплявший свою веру в советских лагерях. Не сказать, чтобы он 
                          встретил меня с распростертыми объятиями.  Выяснив, что ни я, ни 
                          муж, ни сын никакие не поляки (впрочем, прабабушка моя полькой 
                          была)  и не немцы, отец Альбинас, постоянно ожидавший новых 
                          провокаций КГБ, велел нам основательно подумать, заверив, что 
                          католиков в нашей стране вовсе не жалуют и вряд ли когда-нибудь 
                          будут. Мы подумали. На следующий день повторилось то же самое. И 
                          на следущий… Лишь через неделю он дал нам катехизис, велел его 
                          изучить и потребовал, чтобы мы ежевоскресно приходили на службу. 
                          У нас установились довольно суровые отношения, но через 
                          месяц-другой пастырь, проверив наши новые знания, назначил день 
                          крещения. И он настал, этот день, и мы поехали в церковь, но 
                          навстречу нам вышел не тот, перед кем мы трепетали, а совсем еще 
                          молодой священник, почти подросток, назвавшийся отцом Иосифом. 
                          Он сказал, что отец Альбинас умер этой ночью. «Как же нам быть?» 
                          —  заплакала я. Я горько плакала, а отец Иосиф говорил, что плачу я 
                          напрасно, что он завтра же будет нас крестить вместо отца Альбинаса, 
                          которого сейчас готовят к отпеванию. «И что, гроб будет в церкви?» 
                          —  спросила я с ужасом, потому что боялась, смертельно боялась 
                          покойников и любые атрибуты смерти —  гробы, венки, траурные 
                          ленты и траурную же музыку. «К счастью для вас! —  весело ответил 
                          отец Иосиф. —  И уж будьте уверены, отец Альбинас проследит, 
                          чтобы всё было сделано наилучшим образом». Так и случилось. Я 
                          плохо помню, как прошла на негнущихся ногах мимо гроба, как 
                          несколько старых прихожанок готовили купель и напоминали слова 
                          молитв, как проходил сам обряд. Помню только, что тщедушный и 
                          маленький отец Иосиф вдруг превратился в великана и изливал на 
                          меня воды Иордана, каждая капля которого, во имя Отца и Сына и 
                          Святого Духа, избавляла от страха навсегда.
 

                          Каждый человек имеет свою карту. На этой карте кружоч-ками 
                          обозначены значительные встречи, точками —  незначительные, на 
                          этой карте пути-дороги скрещиваются с руслами рек, а оседлый образ 
                          жизни с лесами, полями, морями и океанами. На этой карте можно 
                          различить улицы, на которых кто-то жил, и звезды, на которые кто-то 
                          смотрел. Эта карта бесконечна, как пространство, вместившее в себя 
                          многочисленные места и действия нашей жизни.  На ней все книги, что 
                          мы читали, все вещи, что мы любили, потому что эта карта —  сама 
                          жизнь. Прямыми линиями вычерчивается реальность, пунктирными 
                          —  сны.  При помощи азбуки Морзе карта говорит с нами о снах и 
                          людях, а на языке Евклида —  о бесконечности помыслов, ведь одна 
                          реальность бежит рядом с другой реальностью, как рельсы. Карта 
                          наша —  темный лес для других, если только мы сами не 
                          расшифровываем всех ее обозначений, не открываем себя, являя свою 
                          уязвимость.

                          А теперь возьмем вещь, любую вещь, и поаплодируем ей. Любой 
                          эпизод нашей жизни связан с вещами, проще говоря, мы дышим с 
                          ними одним воздухом. Вещи, которые мы называем своими, 
                          безусловно, отличаются от прочих вещей, нас окружающих,
                          заполняющих жизненное пространство: может быть, без них оно было 
                          бы пустым местом. Стул, на котором мы сидим, стол, за которым мы 
                          едим, лампа над головой, книжный шкаф, диван или кровать. 

                          Но книги имеют обыкновение рвать на куски, столы, шкафы и буфеты 
                          рубить на дрова и отправлять в огненную печь. Людей периодически 
                          тоже сжигают в печах, и дым человеческий смешивается с дымом 
                          вещей.  Фарфор, фаянс и стекло разлетаются на тысячи осколков, 
                          изделия из драгоценных металлов переплавляются, иконы 
                          расстреливаются… Вещи исчезают, меняют свое назначение… Где 
                          круглая гребенка, которую бабушка Соня, аккуратно причесавшись, 
                          устраивала уютно на затылке? Где мешочки для круп, сшитые ею на 
                          ножной машинке «Зингер»? Где кинжал и серебряные шахматы, 
                          подаренные ей сухой и грозной старухой из древнего караимского 
                          рода?

                          Эта сказочная старуха была матерью моего деда, сбежавшего с 
                          пятнадцатилетней бабушкой Соней из Ананьева в Одессу от 
                          проклинавшего их отца. После рождения первенца бабушка Соня 
                          получила как бы прощение через эти подарки. Во время войны 
                          реликвии были обменены на мешок муки где-то за Волгой, но легенда 
                          о  шахматах и кинжале осталась.  И пока Гагарин не полетел в космос, я 
                          все допытывалась, как оно в действительности выглядело, это чудо 
                          Хазарского царства. Бабушка Соня умерла в тот самый день, когда 
                          первый человек оказался вне Земли. Все вокруг ликовали, я 
                          размазывала слезы по лицу, потеряв самое безобидное на свете 
                          существо, а ледяной апрельский ветер уносился в дыру, проделанную 
                          ракетой. В черный космос, откуда незамедлительно хлынули потоки 
                          черного света, чтобы мы перестали видеть не только вещи, но и друг 
                          друга.

                          Чем мне еще удивить в своей биографии? Продвинулась по 
                          иерархической лестнице, назначили быть врагом. Или: работала 
                          против «третьего мира» на «четвертый». Или: готовила программы для 
                          круглосуточного радио: «передачу для тех, кто спит», «передачу для 
                          тех, кого нет дома или у кого не все дома».

                          На часах уже двенадцать без пяти, а я всё еду в промерзшем вагоне без 
                          копейки в кармане. Последний рубль отдан проводнице за постель, и 
                          даже намека на завалившийся за подкладку пятак не наблюдается. В 
                          купе радостно разрывают кур, счастливыми жирными руками бьют 
                          вареные яйца о соседские лбы. В купе пьют чай из граненых стаканов в 
                          филигранных подстаканниках. Чай пьют с сахаром, печеньем, булками, 
                          конфетами. В купе едят яблоки и апельсины. Когда устают есть в купе, 
                          идут насыщаться в вагон-ресторан.  Поезд в пути уже третьи сутки, а 
                          запасы еды у соседей все не кончаются, настолько неиссякаемы 
                          кладовые Родины, по которой я еду злая и голодная, бесконечно дымя 
                          в тамбуре сигаретами, чтобы заглушить чувство голода.  Изредка 
                          соседи по купе забегают в тамбур, чтобы стрельнуть у меня сигаретку 
                          и провести время до очередного приема пищи. Я не люблю Время, в 
                          том числе и за то, что оно связано с едой, с приемом пищи по часам. 
                          На четвертые сутки я вскрываю последнюю из десяти пачек сигарет 
                          «Ява», взятых в дорогу. Сдираю с пачки целлофан, отгибаю крышку, а 
                          там… лежит свернутый червонец. Целых десять рублей чье-то веселое 
                          воображение заставило оказаться в абсолютно неподходящем для 
                          хранения денег месте. Может, бригадир сигаретного цеха увидел 
                          некстати заявившуюся на рабочее место жену, потерял голову и решил 
                          спрятать заначку в первое попавшееся на глаза укрытие. А может, эта 
                          пачка готовилась как сюрприз начальнику табачной фабрике, но 
                          оказалась в предпраздничной суматохе в общей куче. Пришло же 
                          такое в неведомую голову…

                          Мысли посторонились, и я отправилась дальше в прошлое, расширяя 
                          границы бедного сознания. Уже пройдена Украина, пройден 
                          Казахстан, пройден Ближний Восток, а я никак не оторвусь от детства. 
                          Тогда я, наверно, чаще сходилась с реальностью, сближалась кратко со 
                          Временем. Как это случилось во время поездки из Одессы в 
                          Целиноград. Посадила меня в поезд моя любимая бабушка Соня, 
                          договорившись с внушающим  доверие попутчиком, что я буду 
                          доставлена к месту назначения в целости и сохранности. Так оно, в 
                          общем, и произошло, но не без казуса. 

                          Попутчик оказался словоохотливым археологом и почти всю дорогу 
                          надоедал мне рассказами о раскопках всего чего можно. Археолог 
                          слой за слоем раскапывал Время и сдавал его под расписку 
                          Государству в виде предметов, имеющих историческую ценность. Но 
                          однажды, раскапывая небезызвестный скифский курган, решил мне он 
                          вдруг довериться, один-единственный предмет он все-таки утаил от 
                          Государства. Не для продажи, не с целью наживы, а для себя лично. 
                          Иначе говоря, он настолько влюбился в эту вещь, что не мог с ней 
                          расстаться ни на минуту и носил ее в замшевом мешочке на груди. 
                          Форма мешочка была мне знакома, такие же шила моя бабушка для 
                          своих трав и корений.  А вот вещь —  КОЛЬЦО —  меня ослепило 
                          узнаванием другого рода. И хотя археолог не выпускал его из рук, я 
                          принялась подробно описывать ему историю кольца, все его тайны, а 
                          так же надпись на внутренней стороне. Я произнесла эту надпись 
                          сначала на языке степей, а потом перевела ее на русский. Не 
                          прикасаясь к кольцу, я рассказала о том, какой царской скифской 
                          семье оно принадлежало, в каком месте у него вмятина, а в каком 
                          царапины от колющих и режущих предметов… Археолог смотрел на 
                          меня с нескрываемым ужасом и потом едва мог дождаться окончания 
                          поездки. Оказавшись на конечной станции, он выскочил из вагона и, не 
                          попрощавшись, побежал по перрону. Я же так устала от громыхающей 
                          железной капсулы, трое суток несущейся в черноту и пустоту, что не 
                          обратила на его исчезновение никакого внимания.
                          Если бы я была постарше, то прокричала бы ему вослед, что кольцо 
                          это —  само Время.  Само время с проявившейся надписью: «Тебя нет, 
                          а я есть всегда».