"Новый Журнал", Нью-Йорк, №205, 1996

                                     Рецензия на книгу "Отсутствие". ЭРМИТАЖ.. 1993

                                               Лиля Панн

                                              ОТСУТСТВИЕ
 

                          Первая книга поэта, изданная после многих лет невозможности быть 
                          изданной по определению (по определению государства: что нужно 
                          нашему читателю, а что ему вредно), книга, в которую поэт отжимает 
                          концентрат того, что за долгие годы было им написано "в рабочем 
                          порядке", легко вызывает образ письма в бутылке, наконец-то 
                          подобранной в морской воде. В наши дни, однако, такие бутылки всё 
                          чаще находят на пустырях и свалках. Эта менее банальная и более 
                          мрачная метафора прочитывается в "письме из бутылки" Регины 
                          Дериевой.* Духовная экология времени такова, что уже просто нет 
                          старого, доброго моря для поэта, куда так отрадно безнадежно бросить 
                          послание в века.

                          Как нам общаться через тьму –
                          частице с частью света, речи?
                          Кому кричать, шептать кому,
                          когда послать бутылку нечем.

                          Один из очевидных адресатов этих строк, автор "Части речи", вряд ли 
                          послал бы своё пространное "Письмо в бутылке" морем (о котором в 
                          1965-ом году Бродский был такого мнения: "Море, мадам, это чья-то 
                          речь…"), если бы видел его в те годы подобно Дериевой лет через 
                          двадцать: "Жизнь заколочена давно, багор скребет морское дно. И с 
                          мертвецами тянут сети". В мире-море, каким он предстает в 
                          «письме в бутылке», брошенной Дериевой, крик – «Тятя, тятя, наши 
                          сети притащили мертвеца» – никакого тятю уже не колыхнул бы. Дата 
                          этого письма проставлена – если считать Время соавтором поэта – 
                          уже даже не "сумасшедшим с бритвою в руке", как у Арсения 
                          Тарковского, а сотней оных, как в "Параллельных текстах" Дериевой. 
                          Не перебор ли, однако: "Сто сумасшедших с бритвою в руке…"?
                               Одна тьма чернее другой в стихах Дериевой, ко многим из них 
                          можно было бы поставить эпиграфом сотворенный ею в 
                          «Параллельных текстах» парафраз: "Остановись, мгновенье, ты 
                          ужасно!" Но все эти мгновенья сверкают словом настолько 
                          действенным, что и читатель услышит в нем приказ остановиться и 
                          замереть над строкой; порой человек в поэте столь подавлен тьмой, 
                          что подавленным оказывается и сам поэт, и у него хватает сил только 
                          на движение по инерции (пусть и по траектории выше среднего 
                          уровня), а не на поэтическое мышление. Такое, однако, случается с 
                          Региной Дериевой редко. "Током бьет звезда и местность" в её 
                          времени, и этот ток, ток тьмы, жизни-ада, она преобразует чаще всего 
                          без потерь в энергию слова.

                          Там, где Орфей, – там война.
                          В ад уходя, на войну,
                          я оглянусь, совместив
                          жизни начало с концом.
                          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                          …И совместив в себе Орфея и Эвридику – сгустив своё слово 
                          предельно.

                               Автор выполняет обещание, данное в названии книги – 
                          "Отсутствие". Почти каждое стихотворение книги говорит о том, что:

                          Мне не там хорошо, где я есть,
                          и не там, где бываю, а там,
                          где покоя и воли не счесть,
                          то есть волн, то есть места, где сам
                          состоишь из свободы…

                          Это, конечно, не повседневная действительность. От жизни, где 
                          лирическая героиня Регины Дериевой "есть", а на самом деле 
                          отсутствует, то есть именно присутствует, а не живет – как бы в 
                          присутственном месте, причем крайне, крайне неприятном – типа 
                          свалки, пустыря ("Дареному коню не смотрят в зубы – я получала 
                          только пустыри") – в стих Дериевой почти не осело земных черт, и 
                          мы не можем к ним не отнести ещё один смысл ёмкого названия 
                          сборника. Её "Февраль" неслучайно отказывается от восклицательного 
                          знака Пастернака ("Февраль! Достать чернил и плакать, писать о 
                          феврале навзрыд") – "Февраль. От крапивы мороза / лицо в волдырях, 
                          а в глазу / торчит ледяная заноза / и гонит двойную слезу." Слёзы 
                          пастернаковского восторга и неженственная слеза Регины Дериевой – 
                          два полюса восприятия жизни. И если для неё "тишина, ты лучшее из 
                          того, что слышал", слушает она другую тишину – тишину не жизни, а 
                          того, что после, не на земле, а вне.
                               Наконец про какого-то поэта можно сказать, что его стихи не растут 
                          из сора! Факт, может быть и грустный с человеческой точки зрения, но 
                          интересный художественно: ведь "сор" включает почти всю земную 
                          жизнь. Даже земную любовь. В "Отсутствии" нет любовной лирики, и 
                          это поражает в первой книге зрелого поэта, причем поэта 
                          интенсивного лиризма, поэта, в принципе умеющего не хуже многих 
                          мастеров "запереть красоту" живой жизни в "темном тереме 
                          стихотворенья":

                          Никогда не хотелось распять,
                          распрямить, на булавку надеть.
                          Шелковистый отрывок измять,
                          тальк балетного класса стереть.
                          Пусть порхает, как веер в руке.
                          Пусть летит, как с балкона цветок.
                          Будто кто-то писал на листке,
                          да нельзя различить этих строк.

                          Это о бабочке, для неё Дериева делает исключение, впуская её в свои 
                          стихи. Есть и другие исключения, но все  они только подтверждают 
                          правило её видения: «человек – ложь, облаченная в плоть», то есть 
                          плотский мир, включая плотскую любовь, искажает небесный идеал – 
                          "жаркое и страстное письмо", полученное нами, как иногда кажется, 
                          ещё до нашего появления на свет. От кого? Для Дериевой отправитель 
                          – Бог, и её поэзию можно прочитать как ответное, тоже жаркое и 
                          страстное, письмо. Почти каждое стихотворение у неё – констатация 
                          искажения идеала в жизни. Либо вглядывание в "тот свет". Либо песня 
                          о пристанище её духа в поэзии. Хотя бабочки и залетают на пустырь, 
                          промельк красоты не отменяет уродства пустыря, только 
                          подчеркивает. Пустырь – место, где все изначальные представления о 
                          том, какой должна быть жизнь, валяются заржавленные и 
                          распадающиеся у тебя на глазах, и среди них скомканное, а то и 
                          разорванное, письмо от Бога. Пустырь для неё синоним ада, пустырь у 
                          неё и место, и время. "Я проложила собственный маршрут / по 
                          пустырям, во мгле многоугольной, / Колумбов поиск не сочтя за 
                          труд." Регина Дериева открывает на пустыре тот же материк, что и все 
                          Колумбы от поэзии – белый лист бумаги.
                               Свидетельства о большем одиночестве на пустыре жизни, пожалуй, 
                          не найдешь в русской поэзии предыдущих поколений. "Здесь самая 
                          пустынная страница". Действительно на страницах "Отсутствия" не 
                          сыщешь даже второе по важности местоимение у поэта-лирика – ты. 
                          Кроме "я", только "они". Но не надо спешить с обвинением в 
                          эгоцентризме. Здесь не звучит даже традиционный для поэзии мотив 
                          смерти. Тайны смерти: ведь смерть не загадка, жизнь и есть смерть. У 
                          кого ешё столь бескомпромиссное неприятие жизни? 
                               Тем же, кто верит, что внешний мир глубже всего схватывается 
                          полетом воображения поэта, придется, прочитав "Отсутствие", может 
                          быть, усомниться в другой мудрости: все времена одинаково 
                          многострадальны для человека. Ведь если всегда мир был ужасен так, 
                          как он почувствован, например, в "Разговоре с идиотом", то почему 
                          он должен был ждать Дериеву, чтобы предстать перед нами в облике 
                          идиота, пошумнее и пояростнее шекспировского? Что же всё-таки 
                          происходит: нарастает мощь поэтического выражения парадоксов 
                          бытия или нынешние времена действительно никуда не годятся, и 
                          Регина Дериева именно тот поэт, который говорит Времени в лицо 
                          всю правду о нем?
                               Теперь самое время вспомнить, что правда не одна, а столько 
                          "сколько сердец", и почему бы не отнестись к обложке сборника на 
                          которой изображен увиденный сквозь увеличительное стекло глаз – 
                          один глаз! – с тем же вниманием, что и к стоящему рядом слову – 
                          Отсутствие? Не говорит ли (независимо от намерений художника) этот 
                          увеличенный глаз о зрении уникально пристальном и одновременно 
                          суженном – зрении одним глазом? Но хватило бы нам наших двух глаз, 
                          чтоб рассмотреть и так увиденный поэтом мир! И хотя нам никогда не 
                          узнать, какой век "объективно" хуже, нам бы различить хотя бы наш 
                          Гулаг на пустыре Регины Дериевой. Родство у неё с обитателями 
                          Гулага безошибочно кровное, она из людей, родство помнящих. 
                          (Имею в виду её поэзию, а не биографию, которой не знаю.) В 
                          "Отсутствии" упорно присутствует Архипелаг Гулаг, только его уже и 
                          Архипелагом не назовешь, это не острова, это материк, Пустырь 
                          Гулаг: 

                          Пальцы обморозила звезда,
                          не стучит в ослепшее стекло.
                          Подождем последнего Суда,
                          лишь бы календарь явил тепло.
                          Лишь бы в темноте возник просвет,
                          заструилась лестница с небес.
                          В вечной мерзлоте сокрыт билет
                          в голубой, зеленый птичий лес.
                          Лучше на обратной жить Луны
                          стороне и приглашать к столу.
                          Но стоит стоящий у стены,
                          но сидит сидящий на колу.
                          Но приговоренного судьба
                          Аввакумом в яме глотку рвет.
                          Время от рубежного столба
                          движется назад, а не вперед.

                          Тот, кто разглядит среди поставленных к стенке Мандельштама, тоже 
                          когда-то приглашавшего на луну (в "Приглашении на луну"), 
                          почувствует и реальную густоту письма. 
                          Никакая поэзия, однако, сколько бы ни пригвождала Время к 
                          позорному столбу, поэзией не была бы, если бы каждым своим стихом 
                          не превращала "ужасное мгновение" в "прекрасное". Уже сам факт 
                          существования поэта в безнадежные времена должен быть весьма 
                          отраден для его современников. Ведь меньше всего ожидаешь, 
                          например, что на пустыре можно писать стихи; на необитаемом 
                          острове ещё можно (при условии, что есть Пятница) или на руинах 
                          пристало петь последние песни человечества, но вот поются песни там, 
                          где уже не руины, а "ничего, кроме пыли и сора окрест", но при всем 
                          при этом условности искусства почему-то остаются в силе, и, стало 
                          быть, "гармонии таинственная власть" ещё не свергнута. Поэт одним 
                          лишь своим присутствием (и отсутствие Дериевой никак не 
                          противоречит такому присутствию) несет вам эту успокаивающую 
                          весть. Вот когда он замолчит, тогда пора бить тревогу. Разве что 
                          воцарится такая гармония на земле, что станет не актуален знаменитый 
                          афоризм Баратынского: "Болящий дух врачует песнопенье". 
                          Творчество Регины Дериевой просто в лоб его иллюстрирует. 
                          Дериевская стиховая ткань состоит сплошь из "болящего духа", о 
                          котором выше было уже немало сказано, и звучного "песнопенья" 
                          временами уже и безумной красоты, соразмерной величине боли. Вот 
                          один из её сгустков из цикла "Боль":

                          Глаза, что вылезали из орбит,
                          все вплыли в звезды, все вошли в светила.
                          И Млечный Путь сквозит, ветвясь, болит,
                          весь в извести, как мозг или могила.

                          После этих слов, кажется, уже никогда не увидишь звездное небо 
                          иначе. И сам словесный узор этого реквиема наплывает на него 
                          созвездием… А вот от боли остались лишь "рубцы", и вся она перешла 
                          в уходящий ввысь голос:

                          И первая площадка, и вторая,
                          и потолок. И здесь, на чердаке,
                          всё музыка – от края и до рая:
                          ее увидеть можно вдалеке.
                          Ее услышать можно, ее можно
                          настигнуть среди мокрого белья
                          и упустить рукой неосторожной,
                          драконьей лапой, созданною для
                          глубоких, как ущелины, царапин…
                          Когда рубцы закроют черный ход,
                          откроется парадный, и на паперть
                          повалит снегом праздничный народ.
                          За первою приходит жизнь вторая,
                          и от толчка рождается толчок.
                          И музыка от края и до рая.
                          И лестница по-прежнему крутая,
                          ступени заготовившая впрок.

                          Регина Дериева видит жизнь бесконечным восхождением ко всё более 
                          совершенной гармонии духа. (В начале был "черный ход".) Поэзия 
                          тоже "лестница крутая", причем дыхание на ней не сбивается, а 
                          приходит новое, особенно если подъем по ней совершается музыкой 
                          на каждой ступени. Здесь она зазвучала уже на третьей 
                          ступени-строке. Но не слово музыка", конечно, её источник, а голос 
                          Цветаевой, обращенный к Рильке в "Новогоднем", которое и есть "всё 
                          музыка – от края и до рая": от первой строки: "С Новым годом – 
                          светом – краем – кровом!" до одной из последних: "Не один ведь рай, 
                          над ним другой ведь/ рай?", имеющей непосредственное отношение к 
                          смыслу стихотворения Дериевой. Аллюзия – сильное и экономное 
                          средство для обогащения тембра речи. На ступени, на которой мы 
                          остановились на мгновение, богатство звука будет особенно оценено 
                          теми, у кого на слуху ещё  и голос Бродского из эссе "Об одном 
                          стихотворении" – не только усилителе звучания "Новогоднего", но и 
                          сильной, высокой нете в его собственном творчестве. Встреча в 
                          дериевской "музыке от края и до рая" трех поэтов – Рильке, 
                          Цветаевой, Бродского – не натяжка со стороны читателя: всех их 
                          роднит понимание поэзии как словесного выражения музыки бытия, 
                          которая для них не метафора, а реальность, физическая реальность.
                               И Регина Дериева принадлежит к той породе людей, для кого 
                          знаменитый афоризм Декарта совмещается с такой вариацией: 
                          "Слышу, значит, существую."  Её формулу – "Всё из мест, что в 
                          плоть вошли и кровь/ широтой и долготою звука" – извлечем из 
                          одного из самых "дериевских" стихотворений, трансформируя это 
                          определение их характеристики мрачности содержания её стихов, 
                          житейского отсутствия, в характеристику присутствия в её поэзии 
                          неспавненного звука.

                          Мне не надо родины иной, 
                          мне не нужно называть иначе 
                          Черное, с лазоревой волной, 
                          море, состоящее из плачей 
                          одиссеев. И каштанов град – 
                          тоже слёзы, только сухопутных 
                          пенелоп, стоящих, где стоят, 
                          и глядящих на хрусталик мутный 
                          влажного пространства, где цветет 
                          под любою лодкою сирена, 
                          солью полоща свой нежный рот, 
                          чтобы убежать земного тлена. 
                          Всё из соли – драма и любовь, 
                          всё из влаги – слёзы и разлука. 
                          Всё из мест, что в плоть вошли и кровь 
                          широтой и долготою звука. 
                          Параллель его меридиан, 
                          сходятся и превращают волны 
                          (с маяком – ключом скрипичным) в стан, 
                          где слог жизни мыслится объемным, 
                          то есть полным. И разрыв с душой 
                          невозможен по причине роста – 
                          подоплёки, до того большой, 
                          что благоговенья перед вдосталь 
                          родиной, которая иной 
                          не была, не может быть, не будет. 
                          Всё из лет, где смешаны с волной 
                          небо, лодки, слёзы, камни, люди.

                          Само содержание этой вещи – звук. Может быть, звук жизни – 
                          страдание (родина человека) и звук речи – счастье (родина поэта), и в 
                          их совмещении рождается новый звук – жизни, приобретшей объем, 
                          полноту, примиренной с "земным тленом". Вернее, избавленной от 
                          него. Звук создает недостающий свет в её мире. Властный ритм строит 
                          образ на ключевых метафорах Дериевой: волна, слёзы, небо. Создается 
                          впечатление, что для неё место и время жизни становятся 
                          несущественными, они всего лишь положения волны, с которой 
                          человек плывет в море – небе – вечности. Впрочем, лучше 
                          остановиться, здесь мы имеем дело с сознанием, одновременно 
                          пребывающим в нескольких реальностях, это поэзия 
                          непредсказуемого, многомерного, глубокого, но и прозрачного – как 
                          в музыкальной мелодии – смысла. Лучшие стихи Дериевой 
                          характерны именно этим непреходяще новаторским устремлением 
                          поэзии к сложности и ясности языка одновременно.

                               Первые четыре части "Отсутствия" содержат стихи, сюжетно 
                          основанные на жизни в СССР, завершаются они скорбной 
                          полушуткой:

                          Прости немытая Россия, 
                          что всё, что кончился завод. 
                          Что я не встала под тугие 
                          знамена, не пошла в народ. 
                          .      .      .      .      .      .      . 
                          Прости нечистая, и в скверне 
                          тебе на свете равных нет.

                          В пятой части книги – стихи, написанные в Иерусалиме, где Регина 
                          Дериева живет с 1991 года. Это чисто религиозная, христианская 
                          поэзия. Залитые светом, кажущиеся цветными после основной массы 
                          "черно-белых" стихов, переполненные счастьем быть много ближе к 
                          своему Богу, новые стихи Регины Дериевой тем не менее продолжают 
                          оповещать о том, что её долгое Отсутствие ещё не завершено. 
                          Наверное, никогда не настанет ему конец в её тюрьме пространства и 
                          времени. 

                          .      .      .      .      .      .      .
                          Сын ставит адрес на конверте
                          небесной родины Своей.

                          И повторяет мягко, тихо,
                          для тех, кто в дальнем далеке,
                          что время – это только выход
                          на волю с вольною в руке.

                          Что действие и место – данность,
                          которую легко забыть...
                          И катит Небо океаном
                          волну, с которой дальше плыть.

                               Для Регины Дериевой, в свете её христианской веры, а, главное, 
                          веры в саму веру, то есть в то, что такая вера именно христианская, её 
                          черный, страшный мир, пустырь, представший перед нами в первых 
                          четырех частях книги, – предварительная ступень, ведущая в мир иной. 
                          Множество читателей "Отсутствия", в зависимости от своего 
                          отношения к такому представлению, разделится на две категории: одни 
                          прочитают книгу из четырех частей с послесловием автора, другие – 
                          книгу с его предисловием из четырех частей, а всё действие для них 
                          развернется в пятой, последней части. 

                                                                                                                       1995